«Русский февраль в симфоническом сезоне»

Случайно ли, преднамеренно, но так уж получилось, что февраль симфонического сезона 2010-2011 гг. в Новосибирской филармонии был отдан целиком и полностью русской музыке. Точнее – русской симфонической классике двух столетий, от Глинки до Шостаковича. Правда, выбор обеих концертных программ не задавался какой-либо исторической или стилистической идеей, но, все же, сопоставляя исполненные произведения – даты их создания, личности и возраст авторов, некоторые другие исторические факты, – можно обнаружить во всем этом некие показательные для истории отечественной музыкальной культуры приметы.

Так, в первой из программ (14.02.2011) звучали рядом М. Глинка и С. Рахманинов, творчество которых – это начало и завершение эпохи отечественной музыкальной классики, добавим – романтической классики. Но «Вальс-фантазия» в его оркестровом варианте создавался уверенной рукой Мастера – гениального композитора, уже прошедшего творческое испытание Истории двумя операми. «Вальс-фантазия», вместе с испанскими увертюрами и «Камаринской», знаменовал начало ошеломляющего по размаху самобытного пути отечественной оркестровой культуры. Рахманинов же был представлен одним из первых своих публичных творческих шагов – Первым фортепианным концертом, сочиненным совсем юным, 19-летним музыкантом (опус № 1!), – произведением, где гениальность и мастерство были еще лишь обещаны, но обещаны весьма убедительно.

В этот же вечер была исполнена Первая симфония В. Калинникова – наследница традиций русского симфонизма, завещанных Глинкой, Чайковским, Бородиным. Один весьма уважаемый музыкант, обмениваясь впечатлениями после концерта и горячо приветствуя исполнение симфонии, назвал ее первой и единственной по-настоящему русской симфонией во всей русской музыкальной классике. Не ввязываясь в художественно-эстетическую полемику, необходимо все же заметить, что подобное суждение возможно лишь при полном игнорировании таких явлений, как, например, обе симфонии А. Бородина. Да и симфонические полотна П. Чайковского – чем они менее «русские»?

Сказанное выше, однако, нисколько не направлено против исполнения Первой симфонии В. Калинникова, тем более что дирижеру этого вечера В. Вербицкому вместе с оркестром удалось раскрыть музыкально-образный мир произведения во всем его мелодическом и темброво-гармоническом многообразии. То же, и даже в большей степени, наблюдалось в исполнении «Вальса-фантазии» М. Глинки: музыка проникновенно лилась в зал, и ее бесконечное вращение не вызывало утомления.

Вообще нужно отметить, что в исполнительском плане этот концерт одарил публику благородной изысканностью интерпретации, эмоциональной полнотой, однако без «романтических» преувеличений и излишеств. Дирижер, оркестр и солист Д. Карпов добились того не слишком частого качества, которое можно было бы назвать художественной целостностью концерта.

Во второй программе были представлены произведения П. Чайковского и Д. Шостаковича, симфоническое творчество которых можно, без преувеличения, назвать вершиной отечественного симфонизма XIX и XX веков. Но был ли безоблачно радостным их творческий путь? Не говоря уже о Шостаковиче, даже в отношении Чайковского этого не скажешь. Наряду с признанием, обоим часто сопутствовали непонимание, безразличие или откровенное злопыхательство (заметим, что всего этого было предостаточно в жизни и Глинки, и Рахманинова, и Калинникова). Так, Первый концерт для фортепиано с оркестром Чайковского изначально не был понят и принят даже близким другом и наставником композитора, великим русским пианистом и музыкальным деятелем Н. Рубинштейном, ставшим, впрочем, впоследствии одним из лучших исполнителей произведения.

Больше всех в этом плане «повезло» Шостаковичу: высшее руководство государства «от имени народа и в интересах народа» дважды подвергло творчество композитора публичному шельмованию. И вот ведь какое любопытное совпадение – оба раза это происходило в феврале: 1936 г. (редакционная статья газеты «Правда» «Сумбур вместо музыки») и 1948 г. (постановление ЦК ВКПб «Об опере В. Мурадели “Великая дружба”»). В концерте 21 февраля 2011 г., через 75 лет после одиозной публикации в «Правде» (не правда ли, почти юбилейная дата), исполнялась Пятая симфония композитора, о которой в то время говорилось, что этим сочинением композитор якобы продемонстрировал свою «творческую перестройку» в ответ на партийную критику. Пусть это останется на совести тех, кто так писал и говорил, но в действительности Шостакович – автор «Носа» и «Леди Макбет Мценского уезда» – и в своей Пятой симфонии остался тем же Шостаковичем: художником с мощнейшим творческим мышлением, чуткой и ранимой душой, непоколебимой совестью. То, что впоследствии так потрясающе сказалось в Восьмой. Десятой и Тринадцатой симфониях, в «Казни Степана Разина», в ряде квартетов и т. д., – вся многомерная трагедийность бытия мира и нашей страны, может быть, еще не так открыто и страстно, но есть уже здесь, в Пятой симфонии. Показательно, что в 1940 г. композитор был удостоен Сталинской премии, но не за симфонию, а за сочиненный двумя годами позднее фортепианный квинтет – прекрасное произведение, однако, не содержавшее в себе того трагедийного пафоса, которым пронизана симфония. Думается, дирижер концерта Г. Ринкявичус настолько хорошо это осознает и чувствует, что сумел сильно и убедительно передать свое постижение творения Шостаковича оркестру, а вместе с ним – и залу.

Постоянные слушатели симфонических концертов, возможно, заметили одну подробность в поведении публики: нередко в концерт приходят ради того, чтобы послушать игру какого-либо выдающегося солиста, и, если его выступление происходит в первом отделении, то к исполнению симфонии во второй части вечера аудитория редеет, притом весьма заметно. К счастью и к чести посетителей февральского концерта, этого не случилось, и симфония звучала при полном зале.

Что касается Первого фортепианного концерта Чайковского, то здесь мы имели возможность в полной мере оценить великолепное пианистическое мастерство А. Палея, его владение богатой нюансовой палитрой, кажущейся безграничной. Пианист как будто погружался вместе с залом в красоты произведения, любуясь каждым поворотом мелодики, гармонии, ритмо-темповой динамикой. Правда, иногда возникало ощущение, что в этом любовании на время исчезает ощущение единого целого, той по-настоящему симфонической драматургии, которая характерна не только для симфоний Чайковского, но и для его инструментальных концертов, оркестровых сюит, увертюр-фантазий, опер, балетов, камерных ансамблей. Впрочем, несправедливо было бы адресовать этот упрек одному лишь солисту. Думается, что при том уровне исполнительского мастерства, которым владеют и А. Палей, и Г. Ринкявичус, вполне можно было ожидать от обоих единства исполнительского плана сочинения. Может быть, для этого было недостаточно времени?..

Однако не хотелось бы завершать разговор о февральских симфонических концертах на ноте сожаления. Общий итог обоих концертов – и в совокупности, и каждого в отдельности – это огромная радость от общения с высоким искусством во всех его компонентах, и композиторском, и исполнительском. Ибо только при наличии обоих этих факторов музыка живет реально и полнокровно. Возвращаясь еще раз к «драматургии программ», хочется подчеркнуть, что в ней, пусть даже случайно, возникла та арка единства, в которой отразился сложнейший и стремительный путь русского симфонического искусства: ведь между «Вальсом-фантазией» Глинки и Пятой симфонией Шостаковича расстояние менее столетия. Но в эти девять десятков лет отечественная музыка прошла путь становления, достижения самобытности (то есть стала «истинно русской» даже в своих восточных, испанских или иных заморских путешествиях, даже осваивая сложную музыкально-языковую лексику XX в., притом не позже, а раньше Запада) – и, скажем без преувеличения, завоевания мира.