Дмитрий Карпов: Фундамент любой творческой деятельности — быть самим собой
8 февраля 2013
У 36-летнего солиста Новосибирской государственной филармонии Дмитрия Алексеевича Карпова с 2006 года — ни года без победы. За семь лет он пять раз становился лауреатом серьезных, престижных международных конкурсов, дважды — дипломантом, а также удостоился филармонической премии «Золотой ключ». Однажды я видела по телевизору, как в сюжете выпуска новостей он с застенчивой улыбкой, с располагающей иронией сказал, что чувствует себя ветераном конкурсного движения, и добавил нечто обобщающее, приличествующее случаю типа: «соревнования дают новые ощущения, импульс к творчеству».
Я так устроена, что на титулы и звания абсолютно не реагирую, вернее, не испытываю к ним пиетета. Но преклоняюсь перед людьми, которые изо дня в день хорошо, доблестно, самозабвенно и вдохновенно делают свое дело. Я — за стабильность, а не за спорадичность побед. Специально не стремилась попасть на сольные концерты Дмитрия Карпова из-за того, что он — лауреат, но много раз бывала на его сольных, дуэтных и клубных концертах, видела фрагментарные выступления, служившие частью программы. Всякий раз поражалась — играет божественно! Прямо-таки по системе Станиславского, которую можно изложить в трех словах девиза «Проще, легче, веселее», — Карпов любые музыкальные произведения подает так, что они звучат упоительно, ласкают слух, будоражат дух, становятся частью личной жизни. Притом, что сам интеллигентнейший пианист внешне сдержан, не ударяется ни в сентиментальность, ни в рационализм.
Мне не хотелось начинать разговор с выяснений, для чего нужны конкурсы. Хотелось понять, из чего складывается ежедневное бытие виртуоза, который никогда, не перед какой аудиторией не играет вполсилы, кажется, сил имеет немерено. И, кажется, выяснить удалось.
— Дмитрий, вы много концертируете, гастролируете. А есть ли у вас любимая концертная площадка, где лучше всего выступать? Или, может быть, не важен зал, важен инструмент, на котором вы играете?
— Интересный вопрос, и очень объемный. В ответе на него надо рассматривать как минимум две ситуации: где выступать — в Новосибирске, в другом городе страны или за рубежом; с какой программой выступать. На самом деле, все важно — и акустика зала, и качество рояля, его настройки. Важно даже, какой антураж вокруг зала — хороший ли ремонт в фойе, какая инфраструктура есть вокруг зала — гардероб, туалеты, буфеты, кафе. Все это, как ни странно, влияет на восприятие зрителей.
Для камерно-инструментального исполнительства, которым я занимаюсь, нужна, соответственно, камерная площадка на 150-350 мест. Я считаю, лучший концерт я дал в зале Карто, в котором выступал с сольной программой в Париже в октябре 2012 года. Он вмещает 450 зрителей, но построен таким образом, что каждый зритель сопричастен, он видит артиста с любого места и слышит каждую ноту — акустика позволяет. Очень важно, чтобы зрители проникались энергетикой артиста, видели клавиатуру, движение пальцев, осанку, выражение лица. Я в Париже выступал в ходе концертного турне лауреатов международного конкурса имени Веры Лотар-Шевченко, выдающейся французской пианистки — узницы ГУЛАГа. Мы выступали в Марселе, Ницце, Тулоне, в Провансе, в Брюсселе, но именно парижский зал был идеальным для исполнения, для восприятия.
В Новосибирске есть проблема с залами, которых вроде и немало, но все имеют свою специфику, достоинства и изъяны. Когда зал часто сдается в аренду, он утрачивает идентификацию, воспринимается, как проходной двор, а своего лица не имеет. К примеру, концертный зал оперного театра хорош, но недостаточно демократичен. Есть концертный зал консерватории, который посещает определенная когорта зрителей. Наш камерный зал филармонии имеет хорошие акустические параметры, но…
— Но туалеты — так себе, как и буфеты. Кресла в зале удобные, но в сольном концерте пианиста со сцены из зала не видно, ему более подходит музыкальная гостиная. Но ведь вы исполняли классику и в более скромных, неудобных залах?
— Конечно. Я недавно вернулся с гастролей по Новосибирской области, где бывал уже бесчисленное количество раз, поскольку это регулярная работа филармонии. На самом деле, я никогда не капризничаю, какой есть инструмент, на таком и играю. Просто до концерта знакомлюсь с инструментом, выясняю, на что он способен, на что не способен, в соответствии с этим распределяю усилия, чтобы все-таки произведения прозвучали, не обделили публику. Вообще, у нас сейчас главная беда не с инструментами, а есть большая проблема с настройщиками инструментов, которые своей недобросовестной работой наносят вред. Настройщики перестроились на электронику, на синтезаторы, а ведь живой вибрации настоящих инструментов ничто не заменит. Никакой самый совершенный синтезатор не даст такой полетности звука, которая извлекается из рояля.
— Я заметила, что вы называете публику не слушателями, а зрителями. Принципиальная разница. Вообще-то, принято считать, что музыку слушают, а не смотрят.
— Да, я считаю, что публика, зрители приходят на концерт как на некое действо, приходят посмотреть на артиста, приобщиться к его энергетике. А слушатели — это те, кто слушает CD, записи, трансляции. С ними нет непосредственного контакта.
— Насколько мне известно, вы тоже делали записи, выпустили три диска. В том было стремление зафиксировать результат?
— Для меня запись прежде всего была новым опытом, я во вторую очередь думал о том, чтобы зафиксировать результат, однако убедился, что второй такой же концерт с вокалистами, с ансамблями не повторится. По-хорошему, надо записывать каждый концерт и сохранять, потому что ни один концерт с исполнением одного и того же произведения не похож на другой. И вот тут нет различия, где выступаешь: в Карасуке или в Ницце. Живой человек, музыкант всегда играет по-другому, в те же ноты вкладывает иные оттенки эмоций и переживаний. Недаром же есть поклонники исполнения фортепианных сонат Бетховена Эмилем Гилельсом, а есть поклонники исполнительской манеры Ван Клиберна.
— Спрашивая о залах и инструментах, я, на самом деле, хотела издалека подойти к личности вашего педагога, профессора консерватории Мэри Симховны Лебензон. Я ее выступление слушала прошедшей осенью на презентации рояля Steinway в концертном зале ССМШ, вернее, колледжа при консерватории, — право, это одно из ярчайших впечатлений моей жизни! Она сидела за роялем очень естественно, внешне держалась как бы даже суховато, а играла взволнованно, чувственно, очень точно передавала и тему, и оттенки настроений, и даже их отраженные блики. Вам, Дима, определенно повезло учиться у Мэри Лебензон. Расскажите, в чем отличие, в чем особенность ее музыкального воспитания и образования?
— Повезло — правильная формулировка, я тоже так считаю. Просто хорошо технически играть на рояле может научить любой грамотный учитель, а Мэри Симховна — педагог великий и человек мудрейший. Она дала мне все-все-все не только по музыке, по жизни. Была строгой, взыскательной, хотя по натуре добра. Научила меня тому, что работать надо всегда, — дисциплине. То, что публика приходит на артиста, на некое действо, это тоже часть ее школы, ее концепция. У меня уже в крови, на уровне подсознания, что спину надо ровно держать, когда сидишь за инструментом, и лицо надо «держать» на выступлении, сосредоточиться на музыке, на материале.
Вообще, одним из показателей работы педагога служат успехи его учеников на конкурсах, они учитываются квалификационной комиссией при тарификации. Мэри Симховна всегда понимала, что участие в конкурсах — ранняя подпитка для роста амбиций у молодых, незрелых учеников таит опасность. Увлечение удовлетворением своих амбиций уводит учеников от любви к своему делу, от подлинного существования в искусстве, который и есть путь к самому себе. Она оберегала меня от соблазнов, уводящих в сторону. Я в студенчестве не был ни стипендиатом, не назывался ни лучшим, ни худшим. Учился, тренировал пальцы, память, волю.
— Погодите, насколько мне известно, вас считали вундеркиндом с детства, вы были одаренным ребенком, потому и делали успехи в музыкальной школе.
— Некоторые успехи делал, например, в детстве хорошо запоминал мелодии, угадывал ноты, имел абсолютный слух. На самом деле, профессиональному музыканту абсолютный слух мешает, сбивает его с толку. Ты начинаешь всем звукам, которые слышишь, придавать высотность. Вообще обостренно реагировать на звуки…
— Ну, у каждого свой крест. А скажите, педагог Лебензон как-то повлияла на ваши музыкальные вкусы и пристрастия?
— Нет, не повлияла. У Мэри Симховны любимый композитор — Сергей Рахманинов, а у меня — Скрябин. Недаром я больше всего волновался, когда участвовал в Международном конкурсе имени Скрябина в Москве. Вернее, когда дошел до третьего тура, до выступления перед жюри в Большом зале Московской консерватории имени Чайковского. С точки зрения красоты и акустики это не лучший зал мира, но в нем выступали величайшие пианисты мира. От осознания этого у меня в первый момент дрогнули пальцы… Ничего, сыграл, видимо, неплохо, раз завоевал третью премию.
— Я только сейчас, в разговоре с вами начинаю понимать, что музыкальные конкурсы — как спорт, для участия в них тоже нужны годы тренировок и воля к победе.
— Хм, конечно. Я почему лишь к 30-летнему возрасту начал участвовать в конкурсах и побеждать? Потому что действительно начал лучше играть. Притом конкурс конкурсу рознь. Сейчас полным-полно надувательских коммерческих конкурсов, проходящих в Италии, в Испании, да по всему миру, где плати за участие, и что-нибудь получишь. Я никогда не платил, по-моему, это ниже достоинства, все равно, что покупать «дутый» титул графа или князя…
— Не сомневаюсь, Дмитрий. Хочу спросить, кто вам помог изначально определиться с профессией, кто заметил дарование — родители, бабушки-дедушки, «предки» или педагоги?
— Не предки и не педагоги, а единственный конкретный человек — моя мама. Я родился в Кемерово, где мама, учившаяся в Новосибирской консерватории имени Глинки, работала в музыкальной школе. Я думаю, она способствовала моему музыкальному развитию еще до моего рождения. Она пела для меня, она отвела меня в музыкальную школу (не в ту, где работала) и решилась на переезд в Новосибирск, чтобы я смог учиться в музучилище, а потом поступить в консерваторию.
— Так вы, Дима, потомственный музыкант!
— Более того, я уже 17 лет женат на пианистке, моей однокурснице. Наш старший сын успел окончить музыкальную школу, младшая дочь еще учится. Заставляем учиться.
— Прекрасно, что заставляете, не потворствуете лени. «Поэтом можешь ты не быть…» Вернее, не обязательно становиться профессиональным музыкантом, но недаром же музыкальное образование давали всем дворянским детям в царской России — оно трудное, зато облагораживающее, гармонизирующее.
Но вместе с тем я вижу, что музыкантов в нашем городе «перепроизводство», их выпускается гораздо больше, чем нужно для вливания свежей крови в оркестры, в ансамбли, в театры. В этой профессии, требующей высочайшей квалификации, сегодня труднее утвердиться и закрепиться, нежели в дворниках.
— Да, вы правы. Не в одном Новосибирске, во всей России, да и в мире перепроизводство музыкантов, они существуют в суровой конкуренции. Но, по моему мнению, люди, которым даны способности, должны использовать свой шанс реализовать эти способности.
— Бесспорно. Просто я думала, что вы… После своих побед, лауреатства… Я думала что вы — тайный зазнайка. Однако зазнайки не работают всюду, где можно работать, а вы, Дмитрий Алексеевич, настоящий работоголик. Например, я видела, как вы играете в ресторане «Кино» кинотеатра «Победа» — настолько прекрасно…
— Я не могу сказать, что играть в кинотеатре «Победа» — мечта всей моей жизни, но я и там работаю с удовольствием.
— Почему? Эта игра, скорее, таперская, нежели авторская.
— Нет, она не таперская, не фоновая музыка, хотя люди, для которых я играю, не всегда внимательно слушают меня и смотрят на меня, как на сольном концерте. Они, как правило, поглощены своими разговорами и поглощением пищи. Мне не хватает тишины в паузах, как это бывает на концертах, но мне в этой ситуации и не нужны дежурные аплодисменты. Я все равно, без них чувствую, что на публику подспудно оказывает влияние музыка, которую я играю.
Если вы бывали в Америке, вы должны знать, что там в любом приличном заведении по вечерам — живая музыка, все знаменитые джазисты начинали с клубов и ресторанов и не отказываются там играть сейчас.
— Вот где не была, так это в Америке. Но мне жалко, что вы так беспощадно много работаете — без выходных, без пауз, семь дней в неделю. Зачем? Неужели у музыкантов не возникает синдром выгорания, как у менеджеров?
— Не скажу за всех музыкантов, а лично я убедился, что в любой творческой работе сколько сил и энергии отдал, столько или даже больше к тебе вернулось, прибыло. Это не касается суммы оплаты, это — про обмен энергиями. Я привык интенсивно работать в сезон, зная, что летом работы не будет или почти не будет. Кстати, на Западе, наоборот, именно летом проводятся фестивали, максимум концертов, людям хочется общаться на почве искусства.
— Дмитрий, ваш профессионализм отменяет необходимость тренировать технику каждый день, или все же разминаться, играть необходимо?
— Разумеется, необходимо каждый день, причем не по несколько минут, а часами.
—Как вас терпят соседи?
— У меня так удачно расположена квартира, что мои «тренировки» почти никто не слышит. К тому же я каждый день бываю в филармонии, где есть репетиционная база. Кстати, тоже считаю большой удачей, что сначала в студенчестве подрабатывал здесь концертмейстером у солистки Ольги Ивановой, а позже, после окончания консерватории, был принят солистом в коллектив филармонии, ставший реально вторым домом.
— Вы поступили на работу в филармонию в 1999 году, а в 2001 году начали выступать в составе фортепианного дуэта с Геннадием Пыстиным. Спустя 10 лет прошел слух, что ваш великолепный дуэт распался…
— Это именно слух. Не буду скрывать, у нас возникли некоторые разногласия, оттого мы выступали реже. Возникла психологическая усталость, усталость от споров по поводу того, что исполнять и как исполнять. Но даже если бы мы вдруг возненавидели друг друга из-за непримиримых разногласий, мы бы не распались как дуэт, потому что нам увлекательно творить, придумывать, играть вместе.
— Вот и славно: от добра добра не ищут, пусть это «добро» и заключено в битве титанов. Как вы думаете, Дмитрий, талант — это дар, который развивается или, напротив, скукоживается со временем, как шагреневая кожа?
— Я думаю, все зависит от того, как к нему — своему маленькому дарованию или большому таланту — относиться. Я точно знаю, что нельзя научиться быть талантливым, а если дано — это большая ответственность. Многие музыканты, учившиеся в Новосибирске, эмигрировали за рубеж или переехали в Москву. Объективно говоря, это ничего не изменило. Более того, эмигранты в лучшем случае дают уроки музыки, а «москвичи» борются за существование, за место в оркестрах. Уехать — это не путь для меня. Я, уезжая на гастроли, на фестивали и конкурсы, точно знаю, что вернусь.
— Позвольте, вернусь к первому вопросу об идеальном зале и инструменте. Где вы его обретете, как вам видится? Вам хотелось бы, например, играть пьесы Ференца Листа на берегу океана?
— Вы шутите? Я хочу делать свое дело, играть сольно, в дуэте с Пыстиным, в ансамблях, обеспечивать «живую музыку» в драматических спектаклях Сергея Афанасьева, который мне очень интересен как режиссер. Если серьезно, мне хотелось бы выступить в знаковых залах вроде Карнеги-холла, чтобы исполнение имело максимальное воздействие на публику. По-вашему, это несбыточные мечты?
— Нет, наоборот. Я солидарна с Альбертом Эйнштейном, который людей, не верящих в чудо, не считает живыми. На самом деле, чудо — это ровно то, на что мы способны.
Я так устроена, что на титулы и звания абсолютно не реагирую, вернее, не испытываю к ним пиетета. Но преклоняюсь перед людьми, которые изо дня в день хорошо, доблестно, самозабвенно и вдохновенно делают свое дело. Я — за стабильность, а не за спорадичность побед. Специально не стремилась попасть на сольные концерты Дмитрия Карпова из-за того, что он — лауреат, но много раз бывала на его сольных, дуэтных и клубных концертах, видела фрагментарные выступления, служившие частью программы. Всякий раз поражалась — играет божественно! Прямо-таки по системе Станиславского, которую можно изложить в трех словах девиза «Проще, легче, веселее», — Карпов любые музыкальные произведения подает так, что они звучат упоительно, ласкают слух, будоражат дух, становятся частью личной жизни. Притом, что сам интеллигентнейший пианист внешне сдержан, не ударяется ни в сентиментальность, ни в рационализм.
Мне не хотелось начинать разговор с выяснений, для чего нужны конкурсы. Хотелось понять, из чего складывается ежедневное бытие виртуоза, который никогда, не перед какой аудиторией не играет вполсилы, кажется, сил имеет немерено. И, кажется, выяснить удалось.
— Дмитрий, вы много концертируете, гастролируете. А есть ли у вас любимая концертная площадка, где лучше всего выступать? Или, может быть, не важен зал, важен инструмент, на котором вы играете?
— Интересный вопрос, и очень объемный. В ответе на него надо рассматривать как минимум две ситуации: где выступать — в Новосибирске, в другом городе страны или за рубежом; с какой программой выступать. На самом деле, все важно — и акустика зала, и качество рояля, его настройки. Важно даже, какой антураж вокруг зала — хороший ли ремонт в фойе, какая инфраструктура есть вокруг зала — гардероб, туалеты, буфеты, кафе. Все это, как ни странно, влияет на восприятие зрителей.
Для камерно-инструментального исполнительства, которым я занимаюсь, нужна, соответственно, камерная площадка на 150-350 мест. Я считаю, лучший концерт я дал в зале Карто, в котором выступал с сольной программой в Париже в октябре 2012 года. Он вмещает 450 зрителей, но построен таким образом, что каждый зритель сопричастен, он видит артиста с любого места и слышит каждую ноту — акустика позволяет. Очень важно, чтобы зрители проникались энергетикой артиста, видели клавиатуру, движение пальцев, осанку, выражение лица. Я в Париже выступал в ходе концертного турне лауреатов международного конкурса имени Веры Лотар-Шевченко, выдающейся французской пианистки — узницы ГУЛАГа. Мы выступали в Марселе, Ницце, Тулоне, в Провансе, в Брюсселе, но именно парижский зал был идеальным для исполнения, для восприятия.
В Новосибирске есть проблема с залами, которых вроде и немало, но все имеют свою специфику, достоинства и изъяны. Когда зал часто сдается в аренду, он утрачивает идентификацию, воспринимается, как проходной двор, а своего лица не имеет. К примеру, концертный зал оперного театра хорош, но недостаточно демократичен. Есть концертный зал консерватории, который посещает определенная когорта зрителей. Наш камерный зал филармонии имеет хорошие акустические параметры, но…
— Но туалеты — так себе, как и буфеты. Кресла в зале удобные, но в сольном концерте пианиста со сцены из зала не видно, ему более подходит музыкальная гостиная. Но ведь вы исполняли классику и в более скромных, неудобных залах?
— Конечно. Я недавно вернулся с гастролей по Новосибирской области, где бывал уже бесчисленное количество раз, поскольку это регулярная работа филармонии. На самом деле, я никогда не капризничаю, какой есть инструмент, на таком и играю. Просто до концерта знакомлюсь с инструментом, выясняю, на что он способен, на что не способен, в соответствии с этим распределяю усилия, чтобы все-таки произведения прозвучали, не обделили публику. Вообще, у нас сейчас главная беда не с инструментами, а есть большая проблема с настройщиками инструментов, которые своей недобросовестной работой наносят вред. Настройщики перестроились на электронику, на синтезаторы, а ведь живой вибрации настоящих инструментов ничто не заменит. Никакой самый совершенный синтезатор не даст такой полетности звука, которая извлекается из рояля.
— Я заметила, что вы называете публику не слушателями, а зрителями. Принципиальная разница. Вообще-то, принято считать, что музыку слушают, а не смотрят.
— Да, я считаю, что публика, зрители приходят на концерт как на некое действо, приходят посмотреть на артиста, приобщиться к его энергетике. А слушатели — это те, кто слушает CD, записи, трансляции. С ними нет непосредственного контакта.
— Насколько мне известно, вы тоже делали записи, выпустили три диска. В том было стремление зафиксировать результат?
— Для меня запись прежде всего была новым опытом, я во вторую очередь думал о том, чтобы зафиксировать результат, однако убедился, что второй такой же концерт с вокалистами, с ансамблями не повторится. По-хорошему, надо записывать каждый концерт и сохранять, потому что ни один концерт с исполнением одного и того же произведения не похож на другой. И вот тут нет различия, где выступаешь: в Карасуке или в Ницце. Живой человек, музыкант всегда играет по-другому, в те же ноты вкладывает иные оттенки эмоций и переживаний. Недаром же есть поклонники исполнения фортепианных сонат Бетховена Эмилем Гилельсом, а есть поклонники исполнительской манеры Ван Клиберна.
— Спрашивая о залах и инструментах, я, на самом деле, хотела издалека подойти к личности вашего педагога, профессора консерватории Мэри Симховны Лебензон. Я ее выступление слушала прошедшей осенью на презентации рояля Steinway в концертном зале ССМШ, вернее, колледжа при консерватории, — право, это одно из ярчайших впечатлений моей жизни! Она сидела за роялем очень естественно, внешне держалась как бы даже суховато, а играла взволнованно, чувственно, очень точно передавала и тему, и оттенки настроений, и даже их отраженные блики. Вам, Дима, определенно повезло учиться у Мэри Лебензон. Расскажите, в чем отличие, в чем особенность ее музыкального воспитания и образования?
— Повезло — правильная формулировка, я тоже так считаю. Просто хорошо технически играть на рояле может научить любой грамотный учитель, а Мэри Симховна — педагог великий и человек мудрейший. Она дала мне все-все-все не только по музыке, по жизни. Была строгой, взыскательной, хотя по натуре добра. Научила меня тому, что работать надо всегда, — дисциплине. То, что публика приходит на артиста, на некое действо, это тоже часть ее школы, ее концепция. У меня уже в крови, на уровне подсознания, что спину надо ровно держать, когда сидишь за инструментом, и лицо надо «держать» на выступлении, сосредоточиться на музыке, на материале.
Вообще, одним из показателей работы педагога служат успехи его учеников на конкурсах, они учитываются квалификационной комиссией при тарификации. Мэри Симховна всегда понимала, что участие в конкурсах — ранняя подпитка для роста амбиций у молодых, незрелых учеников таит опасность. Увлечение удовлетворением своих амбиций уводит учеников от любви к своему делу, от подлинного существования в искусстве, который и есть путь к самому себе. Она оберегала меня от соблазнов, уводящих в сторону. Я в студенчестве не был ни стипендиатом, не назывался ни лучшим, ни худшим. Учился, тренировал пальцы, память, волю.
— Погодите, насколько мне известно, вас считали вундеркиндом с детства, вы были одаренным ребенком, потому и делали успехи в музыкальной школе.
— Некоторые успехи делал, например, в детстве хорошо запоминал мелодии, угадывал ноты, имел абсолютный слух. На самом деле, профессиональному музыканту абсолютный слух мешает, сбивает его с толку. Ты начинаешь всем звукам, которые слышишь, придавать высотность. Вообще обостренно реагировать на звуки…
— Ну, у каждого свой крест. А скажите, педагог Лебензон как-то повлияла на ваши музыкальные вкусы и пристрастия?
— Нет, не повлияла. У Мэри Симховны любимый композитор — Сергей Рахманинов, а у меня — Скрябин. Недаром я больше всего волновался, когда участвовал в Международном конкурсе имени Скрябина в Москве. Вернее, когда дошел до третьего тура, до выступления перед жюри в Большом зале Московской консерватории имени Чайковского. С точки зрения красоты и акустики это не лучший зал мира, но в нем выступали величайшие пианисты мира. От осознания этого у меня в первый момент дрогнули пальцы… Ничего, сыграл, видимо, неплохо, раз завоевал третью премию.
— Я только сейчас, в разговоре с вами начинаю понимать, что музыкальные конкурсы — как спорт, для участия в них тоже нужны годы тренировок и воля к победе.
— Хм, конечно. Я почему лишь к 30-летнему возрасту начал участвовать в конкурсах и побеждать? Потому что действительно начал лучше играть. Притом конкурс конкурсу рознь. Сейчас полным-полно надувательских коммерческих конкурсов, проходящих в Италии, в Испании, да по всему миру, где плати за участие, и что-нибудь получишь. Я никогда не платил, по-моему, это ниже достоинства, все равно, что покупать «дутый» титул графа или князя…
— Не сомневаюсь, Дмитрий. Хочу спросить, кто вам помог изначально определиться с профессией, кто заметил дарование — родители, бабушки-дедушки, «предки» или педагоги?
— Не предки и не педагоги, а единственный конкретный человек — моя мама. Я родился в Кемерово, где мама, учившаяся в Новосибирской консерватории имени Глинки, работала в музыкальной школе. Я думаю, она способствовала моему музыкальному развитию еще до моего рождения. Она пела для меня, она отвела меня в музыкальную школу (не в ту, где работала) и решилась на переезд в Новосибирск, чтобы я смог учиться в музучилище, а потом поступить в консерваторию.
— Так вы, Дима, потомственный музыкант!
— Более того, я уже 17 лет женат на пианистке, моей однокурснице. Наш старший сын успел окончить музыкальную школу, младшая дочь еще учится. Заставляем учиться.
— Прекрасно, что заставляете, не потворствуете лени. «Поэтом можешь ты не быть…» Вернее, не обязательно становиться профессиональным музыкантом, но недаром же музыкальное образование давали всем дворянским детям в царской России — оно трудное, зато облагораживающее, гармонизирующее.
Но вместе с тем я вижу, что музыкантов в нашем городе «перепроизводство», их выпускается гораздо больше, чем нужно для вливания свежей крови в оркестры, в ансамбли, в театры. В этой профессии, требующей высочайшей квалификации, сегодня труднее утвердиться и закрепиться, нежели в дворниках.
— Да, вы правы. Не в одном Новосибирске, во всей России, да и в мире перепроизводство музыкантов, они существуют в суровой конкуренции. Но, по моему мнению, люди, которым даны способности, должны использовать свой шанс реализовать эти способности.
— Бесспорно. Просто я думала, что вы… После своих побед, лауреатства… Я думала что вы — тайный зазнайка. Однако зазнайки не работают всюду, где можно работать, а вы, Дмитрий Алексеевич, настоящий работоголик. Например, я видела, как вы играете в ресторане «Кино» кинотеатра «Победа» — настолько прекрасно…
— Я не могу сказать, что играть в кинотеатре «Победа» — мечта всей моей жизни, но я и там работаю с удовольствием.
— Почему? Эта игра, скорее, таперская, нежели авторская.
— Нет, она не таперская, не фоновая музыка, хотя люди, для которых я играю, не всегда внимательно слушают меня и смотрят на меня, как на сольном концерте. Они, как правило, поглощены своими разговорами и поглощением пищи. Мне не хватает тишины в паузах, как это бывает на концертах, но мне в этой ситуации и не нужны дежурные аплодисменты. Я все равно, без них чувствую, что на публику подспудно оказывает влияние музыка, которую я играю.
Если вы бывали в Америке, вы должны знать, что там в любом приличном заведении по вечерам — живая музыка, все знаменитые джазисты начинали с клубов и ресторанов и не отказываются там играть сейчас.
— Вот где не была, так это в Америке. Но мне жалко, что вы так беспощадно много работаете — без выходных, без пауз, семь дней в неделю. Зачем? Неужели у музыкантов не возникает синдром выгорания, как у менеджеров?
— Не скажу за всех музыкантов, а лично я убедился, что в любой творческой работе сколько сил и энергии отдал, столько или даже больше к тебе вернулось, прибыло. Это не касается суммы оплаты, это — про обмен энергиями. Я привык интенсивно работать в сезон, зная, что летом работы не будет или почти не будет. Кстати, на Западе, наоборот, именно летом проводятся фестивали, максимум концертов, людям хочется общаться на почве искусства.
— Дмитрий, ваш профессионализм отменяет необходимость тренировать технику каждый день, или все же разминаться, играть необходимо?
— Разумеется, необходимо каждый день, причем не по несколько минут, а часами.
—Как вас терпят соседи?
— У меня так удачно расположена квартира, что мои «тренировки» почти никто не слышит. К тому же я каждый день бываю в филармонии, где есть репетиционная база. Кстати, тоже считаю большой удачей, что сначала в студенчестве подрабатывал здесь концертмейстером у солистки Ольги Ивановой, а позже, после окончания консерватории, был принят солистом в коллектив филармонии, ставший реально вторым домом.
— Вы поступили на работу в филармонию в 1999 году, а в 2001 году начали выступать в составе фортепианного дуэта с Геннадием Пыстиным. Спустя 10 лет прошел слух, что ваш великолепный дуэт распался…
— Это именно слух. Не буду скрывать, у нас возникли некоторые разногласия, оттого мы выступали реже. Возникла психологическая усталость, усталость от споров по поводу того, что исполнять и как исполнять. Но даже если бы мы вдруг возненавидели друг друга из-за непримиримых разногласий, мы бы не распались как дуэт, потому что нам увлекательно творить, придумывать, играть вместе.
— Вот и славно: от добра добра не ищут, пусть это «добро» и заключено в битве титанов. Как вы думаете, Дмитрий, талант — это дар, который развивается или, напротив, скукоживается со временем, как шагреневая кожа?
— Я думаю, все зависит от того, как к нему — своему маленькому дарованию или большому таланту — относиться. Я точно знаю, что нельзя научиться быть талантливым, а если дано — это большая ответственность. Многие музыканты, учившиеся в Новосибирске, эмигрировали за рубеж или переехали в Москву. Объективно говоря, это ничего не изменило. Более того, эмигранты в лучшем случае дают уроки музыки, а «москвичи» борются за существование, за место в оркестрах. Уехать — это не путь для меня. Я, уезжая на гастроли, на фестивали и конкурсы, точно знаю, что вернусь.
— Позвольте, вернусь к первому вопросу об идеальном зале и инструменте. Где вы его обретете, как вам видится? Вам хотелось бы, например, играть пьесы Ференца Листа на берегу океана?
— Вы шутите? Я хочу делать свое дело, играть сольно, в дуэте с Пыстиным, в ансамблях, обеспечивать «живую музыку» в драматических спектаклях Сергея Афанасьева, который мне очень интересен как режиссер. Если серьезно, мне хотелось бы выступить в знаковых залах вроде Карнеги-холла, чтобы исполнение имело максимальное воздействие на публику. По-вашему, это несбыточные мечты?
— Нет, наоборот. Я солидарна с Альбертом Эйнштейном, который людей, не верящих в чудо, не считает живыми. На самом деле, чудо — это ровно то, на что мы способны.
Ирина Ульянина, Новая Сибирь
